Богиню прекрасную с именем звучным Калипсо,
Однажды себе на беду повстречал Одиссей.
В солнечный день или ночью, что цвета оникса,
Кораблик на остров пригнал могучий Борей...
Выпало много на долю его испытаний,
Во искупленье за все прегрешенья вины -
Десятилетия долгих скитаний,
Вдали от Итаки, от Пенелопы - любимой жены.
В гневе большом олимпийские боги -
Трою, залитую кровью простить не могли.
И победителям спутали план и дороги,
Громы и молнии направили в их корабли.
Скучала Калипсо одна в своем рае отдельном,
Изныла без ласки мужской ее нежная плоть.
И ведь собою красотка и внешности просто модельной,
О муже мечтала... Эх, завалящего хоть...
Буря в тот день была страшная, море ярилось,
То - Посейдон в своём царстве показывал гнев,
Сердце Калипсо под утро в тревоге забилось,
Вышла на берег, даже хитон не надев...
Ветер стихал, на дискант перейдя с баритона,
Хоть огрызаясь, но всё ж обретая покой,
Как накипь мясная в огромной кастрюле бульона,
Море кипело, плевалося мутной волной,
И демонстрируя гордо миру трофеи,
Устроило на скалистом брегу вернисаж.
Калипсо, в обломках изломанной реи,
Увидела тело мужчины нагого. Пассаж!
Был без сознанья, изранен, поник головою,
С кровью смешалась на теле грязюка и пот.
Тело, что всё ж поражало своей красотою,
Душа собиралась покинуть навеки вот-вот.
Было наверно немало в нем роста и веса,
Его оглядев, прикинула так - на глазок.
Но слабость ее не могла превозмочь интереса,
Доволокла хоть с трудом его в свой закуток..
Дней пролетело немало, ночей бесконечно бессонных,
И наконец-то, однажды, зари разгорелся цветок.
Свет появился в глазах горемыки бездонных,
Пошло врачеванье больному Калипсино впрок.
Раны зажили, тело упруго и гибко,
Ритмы сердечные в норме, как впрочем и стул.
А на губах похотливо змеилась улыбка,
Страсти вдруг вспыхнул огонь и их захлестнул...
Калипсо цвела словно розы прекрасной бутончик,
И в животе ее бабочек кружится рой.
А Одиссей молодцом, уже как корнишончик.
Хоть по утрам опечален и ходит смурной.
"Скажи, Одиссей, мне" - однажды она вопросила,
"Смотришь зачем ты так часто в безбрежную даль?
Или со мной с глазу на глаз тебе уж немило,
Вижу в глазах твоих чёрных грусть и печаль!
Может во сне беспокойном узрелося что-то дурное?
Иль организм неокреп, в этом корень предтеч?
Слишком тяжелым намедни было жаркое,
Паводком разлилась в тебе тёмная желчь?"
Тяжко вздыхая и долу потупивши очи,
Молча Калипсо сожитель случайный внимал.
Видел отчётливо - хочется женщине очень,
Устроить ему наконец грандиозный скандал!
"Что же, сама подняла ты вопрос, дорогая",
Ответствовал он, проглотив через силу комок,
"Время пришло уезжать мне из этого рая,
Дома заждалась супруга моя и сынок!
Сниться мне стало ночами на этой неделе,
Женщины зрелой смутный совсем силуэт.
Что обратилась с упрёком ко мне: "Неужели,
Забыл ты, любимый, что дал нерушимый обет?
Ужин простыл уж, и скисло вино твоё лишка,
В сердце болезнью моём поселилась тоска.
Вырос сынок без отца - непослушный мальчишка,
Пороть бы его, да не поднялась рука!
В царстве твоём тоже уже неспокойно,
Смута бушует без твёрдой и властной руки.
Вдовою соломенной, шепчут, что жить недостойно.
И донимают марьяжем повторным меня женихи!
Ты, дорогой, возвращайся давай поскорее,
Или же смирюсь, хоть это совсем не по мне.
Чёт затянулась долгОнько твоя одиссея,
Делай же вывод, такое моё резюме!"
Зевс громовержец с суровой и хмурой супругой
В центре коллеги этой и правили бал.
Гера сердилась и дело считала докукой,
Да и супруг всемогущий ее заскучал.
Вспышкою радужной, словно бы лучик софита,
Всё осветив неотразимой свою красой,
Явилась на площадь богиня любви Афродита,
В костюме рабочем богини (ну то есть нагой).
В общем, тусовочка эта вышла зачётной -
Шум нарастал, крик стоял просто страсть.
Боги помельче, и нимфы мастей всех - бессчётно,
Яблоку мЕлкому было уж негде упасть!
Слово взял первым папаша, что звался Атласом,
(Взял на работе тяжелой отгул на денёк):
"За дочку топлю, жертва лжи ловеласа,
Что вздумал пуститься теперь от неё наутёк."
Жадно глотнул из горла он густого нектару:
"Раз милосердный его не добил Посейдон,
Я предлагаю назначить суровую кару -
Пусть мне подсобит, пусть поддержит со мной небосклон.
Недельку другую и третью, а хоть бы и с месяц,
А как он лишится своих ограниченных сил,
Будет покорный и смирный ну словно младенец,
Уж очень дочурке моей он по сердцу так мил!"
Доспехом гремя, взошла на трибуну Афина,
Атлас же сошёл, от величья её обалдев:
"Любила всегда Одиссея как рОдного сына,
Хоть он сумасбродством порой разжигал во мне гнев.
Смертному этому свойственна в нраве тщеславность,
Бед в полной мере пришлось через это хлебнуть
Но всё искупил он и времени вышла уж давность,
Считаю, что сам должен выбрать он путь!"
Долго сама я питала неистово злобу,
Трои кровавый пеняя ему инцидент.
Но знаю, что истинно любит он лишь Пенелопу,
Хоть с бабами и до Калипсо был прецедент.
Взять бы хотя бы знакомую нашу Цирцею.
Притча в языцех - смущать благородных мужей.
Знаете сами известную ту эпопею,
С вкладом её в прирост поголовья свиней!
Лишь Одиссей, не попав под волшебные чары,
Подпортил статистику сих авантюрных проказ.
Цирцеи пришлось в этот раз загреметь под фанфары,
В смиренную горлицу вдруг перед ним обротясь.
Понятна злосчастной Калипсо обида и горе,
Веский внесен ею был в благоденствие вклад.
Как принесло на ОгИгию к ней его бурное море,
Время пришло возвращаться к былому всё взад..."
"Быть по сему!" - Зевсом твёрдо поставлена точка.
Шум пресекая, взмахнул мускулистой рукой.
С этими смертными нам лишь одна заморочка!
Пусть уезжает скорее в Итаку домой!"
Горько Калипсо рыдала, уже не мечтая о каре,
И собрала Одиссеев багаж, утирая слезу.
Он на рассвете, в туманной розовой мАре,
Отчалил.
В море безбрежное, ласковых волн бирюзу...
Долго он плыл, дней промелькнуло без счёта,
Ветер поднялся и море пустилося в пляс,
То Посейдона дремавшего вдруг потревожило что-то,
И бородой тот своею длинной затряс!
Были давно с Одиссеем долгие тёрки,
В море своем утопить - не закрытый гештальт.
И вот теперь Посейдон в исступленном восторге -
Шанс получил закатать оппонента в асфальт.
Тучи сгустились и цветом чернее опала,
Волны числом миллион, поднялись до высот.
У Одиссея злосчастного сердце упало,
И ослабевшей рукою уж еле держался за плот.
Прицелил бог моря свой грозный тяжёлый трезубец,
Мощно ударил раскат в утлый маленький чёлн.
Захохотал над проделкою словно безумец,
А Одиссей бултыхался средь яростных волн...
С радостью злобной взирал на своё злодеянье,
А Одиссея гребки с каждым взмахом слабей и слабей...
И Посейдон торжествуя, в большом ликованье,
Погнал в своё царство пенных диких коней...
Море свою уже предвкушало поживу,
Страшно оскалив бездонный и пенистый зев,
Воспрял Одиссей - крылатую чудную деву,
Над валом морским взглядом случайно узрев.
Отбросил апатию, духом воспрянув и телом,
К ней на последнем дыханье он слабо погрёб.
Задним умом всё ж подумав меж делом,
Уж не богов то издевательский стёб?
Нет, не дождалося море трофея,
С треском в пучину всосав только плот.
То нимфа стихии морской - Левкотея,
Для моряков что надежда была и оплот.
С плеч вдруг лилейных её пелерина слетела
И облекла Одиссея эфирная ткань,
Кукиш скрутила в морскую пучину,
Взмахнула легонько прелестная длань,
Море вдруг свой приумерило гонор,
Даже от плота ему возвративши бревно.
В общем закончился неописуемый хоррор,
И началося совсем тут другое кино.
Как оторвавшийся лист золотой орхидеи,
Ветер-шалун налетел и её закружил,
Хоба - мгновенье и нету уже Левкотеи,
Снова один. Одиссей наш слегка затужил...
Время замедлило бег, стало вязко-тягучим,
Застыло оно как на холоде сладкий кисель.
И вот просветлело слегка и рассеялись тучи,
Как-будто художник-растяпа случайно разлил акварель...
То под сверкающим солнца лучами Олимпе,
Щуря внимательный пристально глаз,
Одиссея ища средь моря бездонного кипи,
Афина Паллада взгляд свой вперяла как раз.
"Что ж, Одиссей, бесприютный и вечный скиталец,
Жалеешь, небось ты, что в шторме тогда не утоп?
Отвернуться бы мне, не ударивши палец о палец,
Да стоЮ я за честь всех земных Пенелоп!"
И к Борею - приятелю свой направила месседж.
В нём - "Так, мол, и так - друг, давай помоги!
Посейдон - твой начальник, устроил итакинцу челлендж.
Встал, небось, не с той старикан в то утро ноги!"
И Борей, подбоченившись гордо-степенно,
(Посейдона всегда был не прочь этот малый обуть),
Лёгким ветром и с нежностью тёплого фена
Стал в сторону берега нужного дуть...
День еще пролетел, ночь уже на исходе,
И как вечность казался ему каждый час.
Пусть все члены целЫ и вяло шевелятся вроде,
Но уж силы и воли кончался невечный запас..
Но чу - вдруг светило, палящее жаром,
Заслонил черной тенью нависший над морем утёс.
И радость итакинца вдруг обернулась кошмаром,
Как бы об камни стремительный ветер его не разнёс!
Но повезло - Борею ль ли сделалось скучно,
Или отвлёкся на миг и сбился случайно прицел,
Но к брегу скалистому он благополучно
Причалил здоровым и даже вполне себе цел!
Как с Эвереста стремительно сходят лавины,
К тверде земной Одиссей благодарно прильнул.
Зарылся в листву опавшей дикой маслины,
В изнеможении он беспробудно уснул...
И мертвенно спал дней не знаю доколе,
Не мог б разбудить даже звук иерихонской трубы.
Только на счастье, в тот день постирушки на море
Местной царевны устроить решили рабы.
Прекрасна собою и не по-царски незлая,
Пред свадьбой помыться и кое-чего простирнуть.
А после дурачась в игре, крепко мячом НевсикАя
В лоб Одиссея схитрилась метко пульнуть.
Вскочил он, вращая буркалы спросоня,
И страшен был нЕкогда мощный и сильный атлет.
Он молвил, тряпицей прикрывшись, смущенно:
"Пардоньте, глоточек вина б и котлет!"
Жалость щемящая сжало сердечко девицы,
Тронул ей душу досель неизвестный герой.
И предложила проехаться с ней до столицы,
И к папе-царю обратиться с горячей мольбой...
Долго ли коротко, быстро промчалась дорога,
Вот и в сиянье каменьев огромный дворец.
Встреча радушной была, там погостил он немного.
И вот на Итаку родную отплыл наконец.
В печали была лишь одна Невсикая,
И несбывшихся жаль было девичьих грёз.
Печально вслед Одиссеева судна взирая,
Не скрывала струящихся горестных слёз..
Сном благодатным навеянный сверху богами,
Забылся в дороге скиталец усталый домой.
Проснулся... И вот он уже со слезами
Землю жадно целует Итаки родной.
Афиною мудрой был изменён его облик,
Сам себя не узнал б, теперь он нищий старик.
Нету чёрных кудрей, не оставила вшивенький бобрик,
Глаза потускнели и струпья покрыли весь лик.
А что ж Пенелопа, царица прекрасной Итаки,
Супруга, что видел он только в пленительных снах?
Днём нескончаемыей саван ткала, а во мраке
Ночном опять распускала всё нах...
Хоть терпенье её спорило лишь с красотою,
Но твердили ей все - быть так долго одной не с руки.
Вожделели её и богатство и не давали покою,
Круглые сутки ошивались у ней женихи.
И Одиссей на себя не похожей личиной,
Опираясь, притворно кряхтя, на клюку,
Тело крепкое скрыв непотребною жалкой рваниной,
Пошел во дворец, одному лишь открывшись сынку.
Там женихи - претенденты на место супруга,
Заполонили для пиршеств немаленький зал.
Лениво ругались, ревниво косясь друг на друга.
А тут Одиссей - по виду совсем маргинал!
С трудом, но стерпел он насмешки дурных ухажёров,
Что его окружив, пытались больней уязвить.
Шептала Афина: "Не время показывать норов!"
Хоть этот расклад Одиссея начАл тяготить.
Нет, увы! Одиссея жена не узнала,
Себя в отраженье узнать доведись бы не смог.
Но с милосердной душою его привечала,
И для бесед откровенных свела в свой закрытый чертог.
Более зоркое сердце, чем глупые очи,
Может проникнуть поглубже рентгена лучей!
С путником странным беседу довольно охоче
Вела Пенелопа. Он душу ей вскрыл без ключей.
Сон рассказала ему, что ниспослан ей свыше:
"Жениться на мне, уж сколько сезонов - мейнстрим!
Считают, давно Одиссеем отброшены лыжи,
Не на пользу пошел ему излишний экстрим!
Но сегодняшней ночью мне пришло сновиденье,
В нем Афине задАла неразрешимый вопрос.
И в ответ было мне откровенье,
Как завершить затянувшийся в царстве хаОс.
Кто из этих мужчин лук согнет Одиссея,
И стрелою его ж попадёт точно в цель,
Всё, окончена будет тогда ассамблея -
Разделю с ним и царство своё и постель..."
Так сказала она и ушла подготовить уловку,
Время терять до утра было ей недосуг.
Перерыла ̶чердак, разобрала большую кладовку,
Лишь с зарёй откопав Одиссея любимейший лук.
Сын Пенелопин, что назван был Телемахом,
Был также в план хитроумный её посвящён.
Для помощи ей в подготовке серьёзно припахан.
Хоть, знал - жив отец, но делал лицо кирпичом!
Вырыл прям в зале для пиршеств глубокий окопчик,
Чтоб предстоящий был веселее экстрим,
Туда топорища зарыл, а с кольцами узкими кончик
Строем стояли теперь одно за другим.
Не спалось в эту долгую ночь и Одиссею,
Радость мешалась с сомненьем в бурлящий коктейль:
"Зевс, подай же мне знак, что смогу и сумею
Я прогнать ненавистных злодеев из царства сегодня взашей!'
Сполох яркий в ночИ полыхнул на мгновенье,
Грома раздался далекий и гулкий раскат.
Зевса сердитого крайне виденье:
"Когда ж ты уймёшься, в покое оставишь нас, гад?"
Все звёзды всосала бездонная неба утроба,
ТянУтся с рассветом опять женихи во дворец.
И тогда объявила им всем Пенелопа,
Что решилася замуж пойти наконец!
Улыбалась она, хоть слёзы в глазах ее горьки:
"Чтобы выбрать из вас, устроим сегодня турнир!"
Женихи приуныли и вмиг обуздали восторги,
Известно любому, какой Одиссей богатырь!
Похоть и алчность в душах их низких довлели,
Но не поддался им зачарованный лук!
Смеялась она: "О, боги! Так что ж, неужели
Одиссея подобный мне не найдётся супруг?"
Из угла наблюдал Одиссей жалкие эти потуги,
Еле сдержав презрения полный смешок.
Двадцать промчалося лет, но помнили сильные руки!
Непревзойдённый в округе Итаки был он стрелок.
Разочарованы и смущены кавалеры,
Даже наглец Эвримах головушкой буйной поник...
Вдруг из-за тёмной и пыльной оконной портьеры
Вышел уже им знакомый в лохмотьях старик.
Издевались над ним, не скупились на едкие шутки дурные,
Силы странника расценили они не всерьёз.
Их прервал Телемах, в тишине, и под взгляды косые,
Молча брошенный лук Одиссею он преподнёс.
Лук безмолвно запел, хозяина чувствуя руки,
И согнув без труда, тетиву натянул на конец.
Прицелясь, пустил он стрелу без натуги.
Та, не задев, пролетела двенадцать колец...
В тот же миг Одиссея вернулися стати былые,
Не страус пугливый то был, а гордый орёл.
НоздрИны раздутые, кровью глаза налитые,
Гневом пылающий взгляд на женихов перевёл.
Челюсть отвесив и позабыв о дыханье,
Дух их нечистый смутил сей пердимонокль,
Смутно уж зная, что нету им всем оправданья,
С трудом унимали из горла рвавшийся вопль...
Стрелы из лука его смертоносного градом...
Начал творить свирепый свой самосуд.
В общем, под вечер ненастный с кровавым закатом,
Полон был зал тел издыхающих груд.
С вестью к царице меж тем тут как тут Эвриклея,
Так мол и так - возвратился твой блудный мужик.
Сердце коря, и словам старой няньки не веря,
Была Пенелопа остра в тот момент на язык!
И сходу она не поверила в чУдную новость,
Устала с увядших ушей соскребать вермишель,
Пред мужем обретшим явила вдруг тихую робость,
В другие покои просила его переставить постель.
Но Одиссей не поддался на эти уловки:
"С ума ты рехнулась иль тебе невдомёк?
Возможны ль, подумай сама, перестановки,
Ведь ложа основа - маслины вросший пенёк!"
Вспыхнули радостью светлою женщины очи,
Ласточкой быстрою кинулась мужу на грудь,
Забыла прошедшие годы, короче,
Любовь и прощенье - главная женская суть...
И возлежал с ней на этом супружеском ложе,
И до утра, уже после любовных услад,
Он обстоятельно, прямо морозом по коже,
Былое поведал под стрёкот несмолчный цикад.
Про лотофагов забвения сладкое зелье,
Царство Эола и дивное пенье сирен,
Людей пожирающих страшных циклопов ущелье,
И семилетний Калипсо чарующей плен...