Над пучиной чужа горя Моголь гоголем зашёлся, целый том швырнув в кострище свово праведного гнева. Вмиг гагары застонали, нам, мол, дескать, недоступно ощущение полета с грустью над гнездом кукушки, нам, мол, сильно б хо-хотелось хохотать и всё такое, потому как мы, гагары, рождены для счастья жизни, а для горя и печали - кладбища и автопробки, вот туда вы и ступайте, ишь, печальники какие.
Кексом, слепленным давненько, так что стал окаменелым, в супостатов запустили прямо со стены кремлевской. Караси перепугались, стайкой ринулись на сушу, чтобы выказать лояльность хоть под гусеницей танка… Начались такие мансы, что аж Ржавый заискрился и, присвистнув молодецки, зычно вопросил «Доколе?!..»
Встрепетнули бандерлоги, чуя взор холодный Каа, догадавшись, что теперь уж им не доползти до схронов. Русь великия и белы одесную и ошую зачало трясти от гнева, аж валюта зашаталась. Резко газом завоняло, да не тем, которым топят, а которым удушают супостатов нехороших. Потому как уже скифы по традиции военной колотить в щиты мечами стали грозно перед битвой…
Издаля была приметна тень того, кого при жизни Праведником звали Грешным: тень застыла неподвижно, вся утыкана стрелами. А средь громов затихали стоны оного блажного: что-то вроде «эх, пиндосы!» и еще – не к месту – «братья-а-а…».
…Вечность грянула дуэтом: - Всё прошло, пройдёт и это.
Первым – Соломон Мудрейший, из народа, что к нам ближе, а вторым был подголоском чужестранец пожелтее с погонялом очень сочным «Кон Фу Цзы на всех вас, люди».