Когда темнота наступает в покоях
Они не успеет еще охладеть
Являются шорохи, словно изгои
И тут по углам начинают шуметь

Залезут в шкафы. Проведут заседание.
На шапках висеть будут вниз головой
Мне кажется слышу я чьё-то дыхание
Какой то души в комнатушке ночной

Тоскливо, как зверю в пустынной берлоге
Мне эти шпионы житья не дают
Противным шуршанием на грубом пороге
Они мои тайны на свет достают

Они из под желтых обоев смеются
Сидят в шифоньере несметной толпой
В ненависти мне, как один, признаются
За то, что люблю тишину и покой

На полках меж книг, где так много заснуло
Романных паяцев, богов всех мастей
Там шорохи сохнут с времен Вельзевула
Там месяц на них смотрит с неба, как змей

И так до утра. С ними нет передышки.
Я только с рассветом беру перекур
Они задвигают подальше делишки
И в миг растворяются сквозь абажур.

Шорахі

Ледзь толькі пагасьне сьвятло ў пакоі,
ледзь толькі пасьпее агмень азалець –
зьяўляюцца шорахі шыхтам, як воі,
і ўраз па кутох пачынаюць шумець.

Нахабна ў шуфляды залазяць. Да раньня
на почапках віснуць уніз галавой.
Здаецца, нібыта я чую дыханьне
іх душаў нікчэмных у цемры начной.

Мне золка, як зьверу ў лядашчай бярлозе,
мне шорахі-шпегі жыцьця не даюць.
Сваім шаргаценьнем па шорсткай падлозе
яны мае тайны на сьвет дастаюць.

Іх цэры а-за жоўтых шпалераў сьмяюцца,
ў старой шыткаўніцы яны грамадой
міжсобку шальмуюць мяне і злуюцца,
што ўпарта хачу я знайсьці супакой.

На кніжных паліцах, дзе столькі паснула
раманных паяцаў, багоў, прыгажунь, –
там шорахі шорхнуць з часоў Вэльзэвула,
там месяц глядзіць на іх зь неба, як лунь.

I я ў гэтай кодле ня йму паратунку,
бо толькі пад раньне сьціхае мой боль,
калі, пакідаючы брудныя шлункі,
зьнікаюць начніцы скрозь белую столь.